Музейно-педагогическое занятие: «Пепел и гнев Бухенвальда»

Из воспоминаний Михаила Андреевича Савицкого. 

Бухенвальд – целая система лагерей. Упоминание об одном из них приводило заключенных в ужас. Его называли «Кровинки». Специализированный лагерь для политзаключенных и евреев. Меня, предназначенного к пожизненному содержанию на каторжных работах в лагерях уничтожения, направили туда…

Там прежде всего бросилось в глаза большое количество собак. Причем настолько кровожадных, что эсэсовец-собаковод все время держал наготове пистолет. Этих псов натренировали не только на преследование. За малейшую провинность – например, если гефтлинг (узник) не снял шапку перед командофюрером – четыре собаки по первому приказу загрызали его. Казни людей собаками – а за день их было много – ужасно действовали на психику.

Лагерь казался сравнительно небольшим. По моим наблюдениям, он насчитывал 10-15 тысяч заключенных. А смертность рекордно высока. В каменоломнях специально не ставилось креплений. Ежедневные обвалы заживо хоронили целые смены. И следующая смена выгребала вместе с породой тела товарищей.

Когда в начале 1945 года стал приближать фронт, «Кровинки» ликвидировали и оставшихся живых узников в центральный лагерь Бухенвальд. Во время перехода многих расстреляли. Из 15 тысяч человек осталось немногим более тысячи – один барак. Нас и загнали в один барак, сразу изолировали его специальной охраной. Все это предвещало расправу. Тем более такая практика существовала. Иногда за ночь люди из какого-либо барака бесследно исчезали…

Разместился, как всегда, на четвертом этаже нар, у окошка под крышей. Обычно, когда врывались эсэсовцы и начинали дубинками колотить людей (это и была команда – «выходи строиться!»), у выхода в барак возникала давка. Мне приходилось вылезать на крышу и свесившись затем на руках, падать на землю. Так случилось и на этот раз. Приземлившись, я хотел тут же скрыться в другом секторе. Но наш барак оцепили концлагерная полиция – немцы-уголовники в черной форме, с дубинками и топориками на поясе.

Прорваться не удалось. За мной погнались. Колонна уже стояла, и я пристроился к ней. Стало ясно: кольцевой марш в крематорский двор. Этот двор квадратный, небольшой обнесенный дощатой стеной. Последних туда буквально вдавливали воротами… Я опустился на корточки. Ощущение реальности происходящего на какое-то время ушло.

Очнулся я от этого странного оцепенения уже за оградой Бухенвальда. Открыв ворота, эсесовцы отсчитали человек сто заключенных и присоединили их к большой колонне. Началась эвакуация, и кого не успели истребить тут, отправили в Дахау.

Всем было совершенно очевидно, что если нас выгнали из одного крематорского двора, так привезут в другой. И все же переезд подавал надежду на спасение. Я как-то выменял на пайку хлеба нож с двухрядовой пилкой вместо лезвия. Зная конструкцию вагона, начал лежа пропиливать отверстие в полу. Пока в течении двух суток оно проделывалось, невероятно возросло общее напряжение и нервозность, что могли заметить эсэсовцы. Пришлось долго уговаривать, призывать к порядку людей, истощенных и измученных настолько, что многие были не в состоянии принять какое-либо разумное решение. Я убедил всех, что побег будет на равных условиях. Очередь по жребию. Себе лишь выговорил льготу – тянуть жребий параллельно с каждым. Все согласились.

Бежали только на ходу и ночью. Каждого приходилось консультировать – как упасть, чтобы не получить удар осью колес. Надо было ждать, когда поезд замедлит ход. К тому же у очередного, кому выпадал жребий бежать, вдруг наступал какой-то шок, и приходилось его почти силой выталкивать в отверстие, дождавшись подходящего момента. В общем оказалось, что каждый побег требует немалого времени: за ночь из сорока человек, которые находились в нашем вагоне, удалось спустить в эту дыру двадцать два. Осталось восемнадцать. В том числе и я! Столько раз тянул – и не выпал жребий!..

Утром на стоянке, когда бегство обнаружилось, оставшихся эсэсовцы избивали камнями. Многих убили. Мне рассекли колено, разбили плечо и голову. Потом я и еще пять человек, кто мог держаться на ногах, были помещены в вагон-карцер. Без крыши, с дежурными вышками, сколоченными, как мне запомнилось, из новеньких досочек. Для эсэсовцев. Над полом вагона, на высоте сантиметров семьдесят, – сеть из колючей проволоки. Под эту проволоку нас и бросили. Без пищи. А этап длился 21 сутки…

По прибытию в Дахау никто из узников – это были скелеты, обтянутые кожей, – двигаться не мог. Их вытаскивали из вагона и тут же пристреливали. Но запротестовали находившиеся здесь немецкие солдаты. Тогда нас побросали в повозку. Как дрова… Сгрузили в тифозный барак концлагерного «лазарета». И умирать нам ничего не мешало.

Но вдруг в огромном бараке, где всю его длину на земле плотно в четыре ряда лежали стонущие и бредящие, появились люди в незнакомой военной форм, корреспонденты, среди них были и женщины. Сверкали вспышки блицев, щелкали фотоаппараты. (Кадры, заснятые тогда в Дахау или подобные им, мы видим сейчас в документальных фильмах, обличающих фашизм). Потом принесли тушенку и расставили между лежащими – банку на двоих. Кто мог есть – набросились. Я не смог. И это меня спасло. Произошло какое-то полное непонимание состояния больных людей. Свиная тушенка оказалась для них ядом. Я лежал все время в каком-то тяжелом забытьи. И вдруг очнулся от страшного крика, который казалось, поднял меня с пола, и я словно висел где-то в воздухе. Это даже не крик был, а что-то нечеловеческое, волна изрыгаемой боли. Вокруг корчились в предсмертных судорогах люди-скелеты… Таким запомнилось мне освобождение.

Источник: Пугачева Э.Н. Михаил Савицкий / Э.Н. Пугачева. – Мн.: Беларусь, 1982.

314